Category:

О нравах "нищих-попрошаек"

В уже ранее упомянутой книге Всеволода Крестовского «Петербургские трущобы»  автор описывал разнообразнейшие слои Петербурга средины 19-века, от самых высших до дна. Кстати, о дне городского общества Крестовский знал не по-наслышке. Писатель с познавательной целью посещал местные притоны, ночлежки, присутственные места, знакомился с уголовными делами.

И вот характерный эпизод, демонстрирующий нравы нищих-попрошаек. Главу приведу полностью. 

Для понимания ситуации, о чем идет речь, расскажу предыдущие события из этой сюжетной линии.

Богатей и бездельник молодой князь Шадурский соблазняет красивую замужнюю женщину Юлию Бероеву, от которого она рожает ребенка. Муж ее в это время находится в длительной командировке в Сибири. Оставляя ребенка у акушерки, Бероева идет на встречу с Шадурским с целью убедить отца позаботиться о ребенке финансово. На встрече возникает ссора, во время которой Бероева ранит князя вилкой в горло и грудь. Ее арестовывают и на следствии она дает показания об изнасиловании и ребенке. Семья Шадурских желая замять дело и скрыть ребенка, как улику, находит акушерку и убеждает избавиться от новорожденного. Акушерка через служанку-еврейку передает мальчика в общину нищих. Нищие были очень заинтересованы в ребенке, так как при попрошайничество наличие оного очень сильно увеличивало доход.

И вот похождения ребенка у нищих:


Когда Мавра возвратилась домой с приобретенным младенцем, в нищенской артели кипело разливанное море. Четверть была уже роспита, что совершилось необыкновенно быстро, словно бы всю эту артель томила жажда Сахары: малковского Отелло общим приговором заставили раскошелиться еще на четверть – и хмельной старичонко выложил до копейки свои последние деньги.

– Ты не тужься, не жмись! – ублажали его товарищи. – Теперь Маврушка, знаешь ли, каких делов понавертит? Прибыль-дела пойдут, потому теперь младенец у вас – во что!

– Поязвить бы его надо, – заметил старичонка.

– Можно и поязвить, – согласились некоторые. – Теперича малёшенек еще: пущай пока Мавруха и так походит с ним, а потом для че не поязвить? Поязвим!..

– Не! я теперь желаю! – настаивал старичонка.

– Ну, мало ль чего ты желаешь! пообождешь!

– Не желаю ждать!.. мой молоденец, я платил деньги, а не вы платили – значит, и молчи!

– Да гляди, пес, не вынесет – помрет.

– Не смеет помирать!.. Никак он этого не может, потому деньги за него заплачены!..

– Да, как же!.. Так он у тебя и спросит: «Позвольте, мол, ваше ничевошество, Калина Силантьевич, помереть мне!» Позволенье возьмет!..

– Он этого не должон – помирать-то!.. Аксюха двухмесячного на острой водке травила, да вот жив-живехонек… и я потравлю!..

Голоса в артели разделились: одни, хоть и пьяные, настаивали, что никак не должно язвить и нельзя допущать до этого, потому рано еще; а другие относились индифферентно: дескать, пущай его, коли уж охота есть такая! Нам-то что – не наш младенец, не мы ведь, и в сам-деле, деньги за него платили. Пусть его травит! Индифферентная сторона, по большинству своих голосов, одержала верх; а когда принесли из кабака вторую четверть, на которую так великодушно изволил раскошелиться Калина Силантьевич, пьяная орава и вконец махнула на него рукой: твори, мол, что знаешь – твое добро! И старичонка немедленно же пожелал приступить к язвлению.

Мавра сначала колебалась, но потом одолело ее такого рода корыстное соображение: «Случается, что и моложе травят, да не помирают же: авось и этот не помрет!.. А с язвленым-то как пойдешь завтра побираться – гляди-кося, сколько надают! За две недели в барышах будешь!» И старуха не поперечила настойчивому желанию своего возлюбленного.

Силантьевич осведомился, есть ли у нее деньги – оказалось, что ни гроша.

– Ну и у меня ни копейки! – с досадой развел он руками. – Пойти, нешто, попросить у кого… Братцы!.. Займите кто до завтра полтину!

– На что тебе?

– Да вот, острой водки малость самую купить… Мне тут по знакомству – с одной мускательной лавки – добудут… Одолжите, братцы!

– Это те на што ж? Младенца травить? Не, брат, трави сам, как знаешь, а от артели нет тебе на это соглашенья раньше месяца!..

– Эки черти, завидно вам, что ли, что младенцем раздобылся!.. Займите, милые, разлюбезные!.. Поспособствуйте!..

– От артели, сказано, нет тебе ничего!.. Твое добро; околеет – на нас пенять станешь; а ты сам как знаешь, так и орудуй!.. Вон – Дырин ногу себе травит: попроси у него, може и даст…

Один из нищих, менее прочих пьяный, сидел на печи и растравлял себе к завтрашнему дню руку и ногу. Налив из пузыречка в черепок острой водки, он опускал в нее медную гривну и потом, обернув свои пальцы в тряпицу, прикладывал эту гривну к голому телу. Минут через десять на этом самом месте образовывалась отвратительная, зияющая язва.

– Дырушка, батюшка, одолжи-ка на минутку гривенку свою, – заискливо обратился к нему Калина.

Дырин, вместо всякого ответа, молча, но выразительно показал ему шиш.

Калина плюнул к нему на печь и отошел с великой досадой.

– Ладно же, и без вас обойдемся!.. Маврушка! Наставь-ко самоварчик…

Пьяная орава меж тем стала песни играть и потому никто не обратил достодолжного внимания на дальнейшие намерения хмельного Калины; а он тем часом все похаживал, шатаясь из угла в угол, да поваркивал себе под нос: «Ладно, ужо увидим, черти!.. и без вас потравим». Ах ты, теща моя,
Доморощенная!— раздавалось в среде гульливой оравы, когда старуха Мавра пронесла кипящий самовар за Калинины ширмы, в его угол, который они вдвоем занимали в артели.

Вдруг, через несколько минут, оттуда послышался пронзительный, неестественный крик младенца и руготня Калины с Маврой:

– Перепустил, черт! говорю, перепустил!.. Будет…

– Молчи, ноздря!.. не твое дело!..

– Батюшки!.. отымите!.. – раздался ее крик, сопровождаемый вторичным воплем младенца.

Слюняй и несколько человек бросились за ширмы.

Калина, захватив под спину ребенка, держал его под открытым краном самовара и ошпаривал крутым кипятком щеки, шею и плечи. Мавра силилась отнять свою покупку; но Силантьич вцепился ей в ворот свободною рукою и не допускал до младенца. Хмель разобрал его уж окончательно – он сам почти не понимал, что делает.

Ребенка вырвали у него из рук. Калина вошел в амбицию, вздумал сопротивляться и полез было в драку. Его повалили – и на пьяного старичишку посыпался град пинков и ударов. Мавра выла, а Силантьич, валяясь по полу, сипел хриплым голосом:

– Бейте, ну, бейте меня! А все ж таки поязвил. А все ж таки поязвил!

И наконец завопил неистовейшим образом: «Караул! грабят!» После чего орава отступила, оставив на произвол судьбы избитого сочлена.

Мавра, не переставая выть и жаловаться на свое бездолье горемычное, подняла его с полу и уложила спать. Орава же, сознав свою победу над Калиной, казалось, еще с большим одушевлением продолжала пить и горланить «тещу доморощенную», со звуками которой мешались стоны и кашель старичишки, всхлипывания его подруги да надрывающий душу, непрестанный крик поязвленного младенца.

Была уже глухая ночь, когда Силантьич проснулся и, кряхтя да охая, попросил испить водицы. По всей комнате раздавался храп нищей братии. Лампадка перед темными образами, в переднем углу, слабо озаряла спящий вповалку народ. Все это, перепившись вконец, валялось как попало, на лавках и под лавками, без разбора пола и возраста. Не спала за ширмами одна только старуха Мавра. Сидя на табурете перед своим убогим столишкой, она бережно держала на руках младенца и все еще вздыхала да плакалась на то, что пропадом пропали теперь ее денежки кровные, христарадные, потому – младенец уж кончается.

Ребенок точно кончался. Он уже не кричал, а только хрипел да корчился в предсмертных конвульсиях.

Старик, напившись из кадки, вернулся за ширмы и выпучил глаза на младенца.

– Что с ним? – спросил он у Мавры.

– Отходит, – прошептала та с новыми слезами и ругательствами на своего возлюбленного.

Силантьич, проспавшись изрядное время и, стало быть, несколько протрезвясь, припомнил теперь, хотя и смутно, все, что натворил за несколько часов перед этим. Он с ярой досадой схватился за свои виски и начал дергать жидкие, седые волосенки, шепотом пеняя самому себе на давишнее безобразие.

– Прысни на него водою, пущай встрепохнётся, – с сердцем посоветовал он Мавре.

– Чего встрепохнётся!.. Он уже помер, гляди… не дышит, не шелохнется… двадцать пять рублев мои! – плакалась в ответ старуха.

Старик поднялся с кровати, положил руку на грудь младенца и чутко стал прислушиваться.

– Холодеет, – прошептал он несколько минут спустя, – пуще холодеет… помер…

– Что ж теперь делать нам?! – со страхом откликнулась Мавра.

Калина понуро молчал, свесив ноги с постели. Он, казалось, что-то соображал и раздумывал.

– Надоть бы старосту взбудить, – домекнулась старуха.

– Нишни!.. не теперь, поутру шепнем… А ты молчи, знай ни гугу!.. Слышь?.. Чтобы никто ись ни-ни!.. понимаешь?

Мавра утвердительно кивнула головой.

– То-то!.. подай-ка мне веревку, что ль, какую!.. Да вот что еще, – шепотом распоряжался старик, – выдь на двор, поищи там кирпичика аль булыжника, потяжельче который, да тащи сюда живее… где у нас кулек-то?

– Под кроватью, кажись…

– Ну, добро, отыщу уж!.. Ступай за камнем!..

Старуха осторожно вышла за дверь. Калина приготовил веревку да рогожный кулек и, в ожидании своей возлюбленной, прилег на кровать, обок с изуродованным, мертвым ребенком. Он все еще раздумывал, как бы половчее дело это обстроить.

«Слюняю беспременно надо будет всю правду сказать, – размышлял Калина. – Он, собака, хоша и слупит за молчок рублев пять-шесть, да нечего делать! Артели – для виду скажем, что ночью Мавруха назад отнесла его к жидам: раздумала, мол… догадаются, ироды!.. Ну да пущай догадаются! коли Слюняй накажет, чтобы ни гугу, значит, так и молчи! дело полюбовное… Водки за молчок ведь потребуют… нечего делать, и водки поставить придется!.. Разорение, да и только! Последние двадцать пять канули!.. Охо-хо!.. знать, за грехи наши тяжкие…»

Скрипнула дверь – Мавра принесла кирпич под полою.

– Страсти просто… боязно как-то… на чердак ведь за проклятым бегала, – сообщила она, еле переводя дух от волнения, – а на чердаке-то, гляжу – в углу зеленое что-то светится… я было назад, а он как порстнёт мимо меня – инда обмерла вся… думала – черт, а это, гляжу, – кошка… Перепужала до смерти, чтоб ей пусто было!

– Те… молчи, народ еще перебудишь! – унял ее Калина, погрозив рукою. – Привязывай, что ль, скорее кирпич-то к нему!.. я оденусь тем часом…

Он стал обуваться, натянул на себя кой-какую одежонку и, стащив с гвоздя чужую широкую шинель, накинул ее на плечи. Старуха меж тем плотно подвязала веревкой кирпич под спину младенца и вдвоем с Калиной опустила в кулек его маленький трупик.

Нищий нахлобучил шапку и спрятал под полой шинели свою необычную ношу.

Кто-то забредил впросонках… Кто-то со стоном на другой бок перевернулся!..

Старики вздрогнули и на несколько мгновений замерли на месте. Они стояли не шелохнувшись, пока все умолкло и заснуло.

– Господи, помоги!.. Пронеси счастливо, царица небесная! – покосился Калина на лампадку, мутно кидавшую свое мерцание на мертвецки пьяный сон безобразной оравы.

– Кулек-то, гляди, не брось тоже!.. лучше назад принеси – вещь годящая, – наказывала Мавра, отпуская из-за ширм Калину Силантьевича.

Ночь была глуха и черна. По безлюдному Малковскому переулку слабо мигали залепленные снегом два-три фонаря, да и в тех-то масло горело словно бы нехотя каким-то убогим, тощим светом, который ничего не озаряет, а только еще усиливает окружающий мрак. Прямо в лицо гудела холодом мелкоснежная завитуха, и ветер порывисто развевал полы одежды.

Старик один-одинешенек шагал по переулку, старательно запахивая свою шинель. Кулек с кирпичом и младенцем оттягивал ему руку и все выставлялся наружу, к крайней досаде нищего, у которого сердце колотилось далеко не спокойным еканьем: «Ну, как на хожалого наткнешься да остановит тебя?»

– Борони, Господи, пронеси, Владычица! – бормотал он старческими губами и все шел далее…

Вот наконец и набережная Фонтанки.

Силантьевич стал, прислушался и огляделся вокруг. Нигде ни души, все пусто и глухо, одна только завитуха сыплет нескончаемым снегом, да шальной ветер еще порывистей гуляет на просторе.

Старик спустился на реку и в серых потемках наткнулся на три елочки и жердяную огородку.

«Прорубь… – подумал он, – тебя-то нам и надо». Тонкая ледяная кора, которою за ночь затянуло эту прорубь, звучно хрустнула под тяжестью опущенного кулька, затем сквозь нее вода хлынула – и ноша Силантьевича благополучно пошла себе ко дну.

«Концы в воду!» – махнул он рукою, подымаясь по оледенелому спуску.

Выходит, прятать трупы в Неве — старопитерская традиция.

Error

Anonymous comments are disabled in this journal

default userpic

Your reply will be screened

Your IP address will be recorded